Все проходит в этом мире?.. Памяти поэта Юрия Левитанского

Заметки к памятным датам, дню рождения и смерти писателей и поэтов предполагают освещение их жизни и творчества. Я этого делать сегодня не буду. Лишь скажу, что герой моего маленького эссе – поэт Юрий Левитанский.

Несколько слов вместо пролога… Для меня Новый год — самый любимый праздник. В эти удивительные, праздничные, а особенно предпраздничные, суматошные дни все мы немного становимся детьми. Чуть-чуть хочется верить в чудо. Ну, вот, еще немного, чуть-чуть, и сказка непременно случится. Ведь не может быть, чтобы она не случилась! Ведь в это время даже у Судьбы должно быть хорошее настроение, и она может улыбнуться. Хочется верить, что улыбнется…

Этот волшебный, колдовской праздник уже сыграл со мной странную штуку. И вроде не юница, и Новый Год, далеко не первый в моей жизни, но чары этого времени неистребимы. Помните: «Весь наш дурной опыт с любовью мы забываем в любви. Ибо чара старше опыта». Новый год — тоже любовь, и тоже чара. И вот — отступлю от правила!

Заметки к памятным датам, дню рождения и смерти писателей и поэтов предполагают освещение их жизни и творчества. Я этого делать сегодня не буду. Лишь скажу, что герой моего маленького эссе — поэт Юрий Левитанский. И чтобы уж совсем не уклоняться от канонов литературной статьи, отмечу, что родился он 22 января 1922 года в украинском городке Козелец Черниговской области. В школе мечтал быть астрономом, но стал поэтом. Автор 26 сборников стихов и пародий. Песни на его стихи звучат в кинофильмах «Москва слезам не верит», «Рыцарский роман». Юрий Левитанский скончался 25 января 1996 г. в Москве. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Это — официоз. А я — уж простите меня — расскажу то, что хранит мое сердце. Как помню. Как люблю.

Лето 19… года… Солнце, а может, счастье, прыгает в моих темных глазах и теплой рукой гладит по голове. Мы едем с родителями в Булдури, маленький курортный поселок Юрмалы. Там рядом с морем и лесом в бревенчатом доме нас ждет хозяйка Анна Сергеевна. Дом ее старый, но добротный и крепкий, с лесенкой на второй этаж и печкой на первом. Печка топится сосновыми ветками, и оттого в доме даже летом пахнет чем-то смолистым, пряным и празднично-новогодним.

Анна Сергеевна — вдова, живет с дочерью Мартой. Дочь латыша и русской — красавица. За огромные серо-голубые глаза и прямые пепельные волосы мать зовет ее Сольвейг. Но в отличие от ибсеновской героини, Марта смешлива и жених ее рядом.

Влюбленные друг в друга жених и невеста почти целыми днями вместе. Поэтому Марту мы видим редко, а вот соседа Анны Сергеевны, долговязого Улдиса — часто. Старик одинок, словоохотлив, а у Анны Сергеевны такое вкусное земляничное варенье, рассыпчатая картошка и жареные лисички в сметане!

После ужина Улдис прикладывает бледные пальцы к печке, и они постепенно розовеют. Август в этих краях похож на бакинский октябрь, вечерами становится совсем зябко. Но огонь старой печки творит чудеса. Очертания предметов меняются, пламя дрожит в капле земляничного варенья, с которым Улдис пьет чай, а глухой мерный голос его останавливает время. И вновь запускает его…

Улдис читает Левитанского. В то лето я впервые слышу об этом поэте.

Но у Рижского взморья все тише стучат поезда. В заметенном окне полуночная стынет звезда. Возле Рижского взморья, у кромки его берегов, опускается занавес белых январских снегов.

Опускается занавес белый над сценой пустой и уходят волхвы за неверной своею звездой. Остывает залив, засыпает в заливе вода. И стоят холода, и стоят над землей холода.

Анна Сергеевна поглядывает на него иронически. Ее кумиры — Пушкин и Некрасов. Восторгов соседа по поводу неизвестного ей Левитанского она не разделяет и снисходительно улыбается. Улдис нервничает и, растягивая гласные, принимается убеждать: «Вы умная женщина, Анна Сергеевна, а ничего нового и принимать не хотите! И напрасно! Я вам говорю: Левитанский — замечательный поэт. Умница, философ, фронтовик!»

«Фронтовик» в устах старого Улдиса — наивысшая похвала. Он был особенным латышом — старый Улдис.

Анна Сергеевна усмехается и протягивает ему очередную чашку чая. Старик чуть озорно поглядывает на нее и продолжает как ни в чем не бывало:

Мне нравится иронический человек. И взгляд его, иронический, из-под век. И черточка эта тоненькая у рта — иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек. Он, в сущности, — героический человек. Мне нравится иронический его взгляд на вещи, которые вас, извините, злят.

— Можете усмехаться, сколько угодно, Анна Сергеевна, но это тоже Левитанский! Палдиес! (Спасибо).

В голубых глазах старика вспыхивают искорки. Шаль Анны Сергеевны бросает ажурную тень на печку, и над углями вьется тонкий пряный дым. Мое маленькое сердце жаждет приобщения к чуду. Oно растворено в особом запахе старого дома, ягодах земляники в коричневой керамической вазе и глухом голосе Улдиса, нараспев читающего Левитанского…

Еще оставалось несколько лет до меньшовской «Москвы», которая слезам не верит, где прозвучал знаменитый «Диалог у Новогодней елки», и до не менее знаменитых, даже каких-то сакральных строк: «Каждый выбирает для себя. Женщину. Религию. Дорогу».

Еще оставалось несколько лет до знаменитого ответа Левитанского какому-то незадачливому журналисту, который, придя брать к поэту интервью, попросил: давайте обозначим круг тем, главных идей вашего творчества. Левитанский печально вздохнул: «Дорогой мой, у поэзии и у любви круга нет»…

И еще оставалось несколько лет, прежде чем поэт и философ Левитанский встретил главную любовь своей жизни. По иронии судьбы, здесь в Юрмале.

«Судьба сочинила пьесу, а мы в ней сыграли», — не раз говорил жене Юрий Левитанский. С Ириной Машковской он познакомился в 1985 году в Юрмале. Она была 19-летней студенткой провинциального университета, он, 63-летний, — одним из самых известных поэтов своего времени. Незадолго до смерти он сказал: «Знаешь, а ведь ты была права: главное — когда есть ты и я, нас двое, мы нужны друг другу. Когда есть стол, бумага и карандаш. И когда ничего не болит…»

Читать письма, адресованные не тебе, конечно плохо. Читать письма, полные любви, плохо вдвойне. Будто прикасаешься к обнаженному человеческому сердцу. Неловко и трепетно. Но так, наверно, всегда бывает, когда предвкушаешь чудо.

«…Сегодня была по телевизору передача обо мне, телефон буквально раскален — звонят, и звонят, и звонят самые неожиданные люди из Москвы и даже из других городов — а мне бы только тебя нужно, и чтобы мы вместе смотрели, и ты была бы рада — тогда и я бы испытал настоящую радость, а так — это мимо меня».

«Жду тебя с нетерпением, хотя и то мне грустно, что предстану я пред тобою, при всем моем „помолодении“, измученным и усталым, а не таким, каким мог бы и хотел предстать пред твоими родными очами, и все-таки жду с огромным нетерпением — а там уж будь что будет…»

«…Понимаю, что не должен этого делать, что расстрою тебя опять, — а вот не могу иначе, как ни стараюсь, — ведь я как бы разговариваю с тобой таким, увы, странным образом, на бумаге…»

«Перечитал свое письмо, хотел его порвать и выбросить, да не смог. Если ты сумеешь это все понять и это мне простить — буду любить тебя больше, хотя, клянусь тебе, больше уж, кажется, некуда. Безумно тебя люблю и жду, и буду ждать — когда-нибудь ты поймешь, чего мне это стоило и как мне это было трудно».

«Прочти, ради Бога, — ну не принимай все слишком близко к доброму своему сердцу! — надеюсь, завтра будет письмо, и мне полегчает немного, и пойду утром заказывать разговор с тобою и снова ждать, ждать, ждать…»

А это уже вспоминает вдова поэта, Ирина Машковская:

«Он никогда не читал мне своих стихов. Я видела его декламирующим свои стихотворения только на поэтических вечерах. В кругу близких друзей он мог спеть одну из очаровательных песенок собственного сочинения, про кепочку к примеру… Но от чтения стихов он отказывался.

Зато в эти десять лет я была первым его читателем. Он аккуратно перепечатывал на стареньком «Рейнметалле» свои неровные строчки со смешным наклоном влево и с серьезным видом протягивал мне, глядя поверх очков. Я садилась рядом, читала — и у меня перехватывало дыхание. Чтобы скрыть слезы, я указывала, например, на злоупотребление запятыми.

— Филолог! Это же авторская пунктуация!

Однажды, как бы безразлично, он дал мне прочесть вот это:

Зачем послал тебя Господь и в качестве кого? Ведь ты не кровь моя, не плоть и, более того, ты даже не из этих лет — ты из другого дня. Зачем послал тебя Господь испытывать меня и сделал так, чтоб я и ты — как выдох и как вдох — сошлись у края, у черты, на стыке двух эпох…"

Она предчувствовала, что он умрет, когда ее не будет рядом.

Так и случилось — 25 января 1996 года. Он ушел на встречу администрации президента с интеллигенцией — и не вернулся.

Один и тот же сон мне повторяться стал: Мне снится, будто я от поезда отстал. Один, в пути, зимой, на станцию ушел, А скорый поезд мой пошел, пошел, пошел, И я хочу бежать за ним — и не могу, И чувствую сквозь сон, что все-таки бегу.

…Вот и я бегу. Бегу от своей памяти, бегу отчаянно и понимаю, что никуда от нее не убежать. Мягко, но настойчиво возвращает она меня в маленький бревенчатый дом на Рижском взморье, где маленькая девочка с необычными для Прибалтики темными глазами слушает долговязого старика у печки. Пламя дрожит в капле земляничного варенья, с которым Улдис пьет чай, а глухой мерный голос его останавливает время. И вновь запускает его… Улдис читает Левитанского. Все еще живы. Все, все…

Нескончаемой спирали бесконечные круги. Снизу вверх пролеты лестницы — беги по ним, беги. там, вверху, под самой крышей, в темноте горит окно… Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Я люблю сюжет старинный, где со всеми наравне я не первый год играю роль, доставшуюся мне. И, безвестный исполнитель, не расстраиваюсь я, что в больших твоих афишах роль не значится моя,

что в различных этих списках исполнителей ролей среди множества фамилий нет фамилии моей. Все проходит в этом мире, снег сменяется дождем, все проходит, все проходит, мы пришли, и мы уйдем.

Все приходит и уходит в никуда из ничего. Все проходит, но бесследно не проходит ничего. И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,

как сплетается с другими эта тоненькая нить, где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить, потому что в этой драме, будь ты шут или король, дважды роли не играют, только раз играют роль.

И над собственною ролью плачу я и хохочу. По возможности достойно доиграть свое хочу — ведь не мелкою монетой, жизнью собственной плачу и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу.

«По возможности достойно доиграть свое хочу»… Дай-то Бог всем нам. Достойно. По совести, по любви. По сердцу. Недаром говорят, дай Бог каждому по сердцу его. Ничего нет сильнее искреннего любящего человеческого сердца. Счастлив тот, кто им наделен.

Вот такое совсем небольшое и немного грустное повествование получилось. Не очень новогоднее. Простите меня за него, дорогие мои читатели.

И все же, с праздником! Несмотря ни на что, это самый волшебный, самый сказочный праздник. Когда немного, ну хоть самую капельку веришь в чудо и ждешь, что оно может случиться. Пусть оно случится с вами. Любите друг друга!

*Автор выражает глубокую благодарность Живому Журналу Станислава Садальского за предоставленную информацию.